Смородиновый сок

Когда приобретает смысл случившееся с нами – когда случается или когда приобретает? Если все происходит постольку, поскольку нами осознается, обладает ли происходящее неким изначально заложенным в него смыслом?

Нет, но он, смысл, и не создается нами –  учил меня когда-то Гермес.  Смысл рождается ради самого себя в момент нашего о-сознания: так идея манифестирует себя независимо от нашей воли – идея как возможность этого мира. В соприкосновении мышления и внешней реальности уже, неотрывно от него, соприкосновения, просто потому, что это случилось, как зародыш, развивается мыслительное событие – интерпретация. Мы не можем не порождать смыслы. На этом основании можно сказать, что они от нас автономны. И, поскольку он неуправляем, процесс порождения заключает в себе загадочный, даже мистический, элемент.

Так что для воображения это привлекательная задача, углубляясь в воспоминание, наблюдать в нем, как сама жизнь со своей стороны (как говорят, на событийном уровне) достраивает ту половину моста, на котором, где-то по середине, «на границе», отделяющей «внешнее» от «внутреннего», возникает некое судьбоносное происшествие (до этого принадлежавшее как возможность только территории моего «Я») и влечет за собой проникновение идеи в "тогда" - где она мыслится, становится объектом мысли. Я действительно думаю, что, когда в нас накапливается достаточно силы, когда личность становится достаточно зрелой, чтобы вместить в своем универсуме какой-нибудь новый смысл (возможно, новый для всех!) мы подсознательно («ведомые судьбой») находим и ситуацию, которая стимулирует этот акт извне, но сама искомый смысл в себе не содержит.

Это различение событийно-психологического субстрата мыслительного процесса и по большому счету мало связанной с ним, но присоединяющейся к нему, к примеру, нравственно-мировоззренческой интерпретации,  на мой взгляд, очень значимо для исследования творческой природы сознания. Ведь по большому счету, вся философия сводится к поиску ответа на вопрос, откуда «берутся» новые мысли – идеи. В онтологической же транскрипции вопрос об истоках концептов формулируется так: как возможны новые возможности для бытия? Данное соотношение очевидно: новая идея – это всегда расширение границ мыслимого, то есть человеческой жизни. А значит, чем больше возникает таких «проектов», способов-бытия-в-мире, тем богаче жизнь отдельного человека и тем жизнеспособнее культура: открытие новых культурных эйдосов (умение встречаться с ними и пропускать в сферу мысли) предупреждает стагнацию, позволяя с помощью концептуальных изобретений проектировать альтернативные исторические пути, управлять исторической реальностью. Даже формулирование вопроса как таковое (постановка проблемы) – это открытие, «идея» само по себе, что, впрочем, общеизвестно.

«Изобретение» вопроса, таким образом, обеспечивает полдела в поиске новых проектов мира, а значит, сценариев, по которым разыгрывается его судьба…

Какими же путями один из них – вопросов, эйдосов, проектов – встретил меня? Из множества идей, которые, как невидимые телесному оку ангелы в «Небе над Берлином» [1], «не проявлены» и обитают в неком вместилище умопостигаемого, не пересекая границу, этой было суждено войти в мой жизненный мир и, то исчезая из вида, то вспыхивая ярким ослепляющим светом на экране сознания, вновь и вновь разжигать поиск. И даже отчетливо понимая, что мысль как процесс – нечто биологическое, трудно преодолеть склонность интерпретировать источники идей в мистическом ключе, не только в силу их, уже названной, автономности, но именно в силу бесспорности их «немистических» оснований, никак тем не менее не отменяющих переживание мыслительных свершений как чего-то, независящего от нашей воли...

Вот почему мне хочется верить, что он был Гермесом. Никем иным.

Как и я, он ехал из российской глубинки. И мы говорили. О чем? В памяти остался только смутный силуэт диалога, да и не это было существенным — не выговаривание, а то сильнейшее эмоциональное включение, когда мы «срезанировали» на вопросе о значимости личности автора и его биографии для решения задач толкования.

Он, как всегда лукавил, плутовал:

— А какую, по сути, играет роль то, каким образом Ван Гог совершал свой утренний туалет?! Вряд ли, если мы и найдем что-то особенное в этом его занятии, обнаруженное поможет открыть источник его замыслов и раскрыть таинство их гениального воплощения!..

Я хотела ему возразить. Объявленная станция совершенно некстати оказалась моей. С характерным звуком двери вагона закрылись у меня за спиной, я осталась одна, а догадки еще долго и долго, как пчела над медоточивым цветком, вились вокруг отсутствующего ответа…

В самом деле, имело ли значение, скажем, то, какого цвета были глаза у Гарденберга, известного как Новалис, для того чтоб его писания стали «квинтэссенцией романтизма»? Это, конечно, не новый вопрос, но, возможно, именно от меня он требовал ответа в те дни. И однажды, ни с того ни с сего, уже забыв интересную встречу, я придумала, как могла бы парировать аргумент Повелителя Слов.

Да, конечно, рискованное предприятие соизмерять человеческое существо с высотой, которую взял его интеллект. Но все-таки… Как мне понятно любопытство главного героя «Тошноты», когда, слушая джазовую мелодию в финале повести, он ловит себя на том, что хотел бы знать, как жил «тот парень», сочинивший музыку, исполненную такой интимной глубины и силы звучания. Какая-то женщина относилась к нему «не так» или что-то еще?..

Какое все это имеет значение – очевидно. Переполняясь восторгом, да и любым сильным возвышенным чувством, мы переливаемся через край, преодолеваем свою ограниченность и экстатически вливаемся в «переполненность» созидающего разума и чувствующей души – в это «место» единения всех живых (чувствующих и размышляющих), поэтому мне, как живой, интересен живой Ван Гог. Или можно сказать по-другому: мне не может быть не интересен тот, чья жизнь породила магическое сочетание слов, которое хочется повторять как мантру:

…Наш поцелуй как сок смородиновый тек[2]…

Как это чудо сбылось в жизни поэта?

 (Из цикла автобиографических эссе "Трагические фрукты" )